— Не совсем, Мори. Потому что у нас здесь все воняют.

Вернувшись к себе, Барни запихал одежду в чемодан, твердо решив надевать в анатомичку один и тот же наряд, пока не истлеет. Он причесал тщательно вымытые волосы, переоделся во все свежее, но формалин по-прежнему буквально преследовал его.

Этот запах возымел неожиданный эффект, заставив первокурсников сбиться в дружную стаю. По той простой причине, что никто другой в буфете не желал с ними сидеть.

— И сколько из всего, что нам сегодня долбили, мы должны усвоить? — спросил Хэнк Дуайер. — Или достаточно будет научиться распознавать основные группы мышц, как думаешь?

— Дуайер, тут тебе не детский сад. Ты должен знать поименно каждую из трехсот мышц, откуда и куда они идут и как работают. Не говоря уже о двухстах пятидесяти связках и двухстах восьми костях…

— Черт тебя побери, Уайман, — оборвал Барни, — мы не в настроении выслушивать твои лекции о том, какие мы дураки. Если ты сейчас же не заткнешься, мы отнесем тебя в анатомичку и в порядке тренировки проведем вскрытие.

Барни заставил себя заниматься почти до одиннадцати часов. Затем он позвонил в женское крыло в надежде уговорить Грету выпить с ним чашку кофе. К телефону подошла Лора.

— Привет, Кастельяно. Можно с Гретой поговорить?

— Можно. Если ты ее найдешь. Я ее с самого ужина не видела. Оставить ей записку, что звонил возбужденный поклонник?

— Нет, у нее таких, наверное, тысячи. Я лучше спущусь, что-нибудь перекушу и залягу спать. Не хочешь выпить кофе?

— Уже поздно, Барн. Я только что голову помыла. Но я тронута, что ты еще обо мне помнишь — Она переменила тему: — Как продвигаются занятия?

— Пока что одна зубрежка. Неужели чем больше я в состоянии запомнить самых малых частей организма, тем лучше я буду лечить? Вызубрить эту чушь может каждый дурак.

— Именно поэтому, Барн, на свете так много неумных врачей. Они знают все названия, но не вкладывают в них никакого смысла. Насколько я слышала, настоящих больных мы увидим не раньше чем через два года.

— Ошибаешься, Кастельяно. Приходи на завтрак и увидишь настоящего инвалида.

Барни пожелал ей спокойной ночи и отправился на первый этаж, где стоял автомат, продающий шоколадки «Хершиз», «Милки-Вей», «Бэби Руте» и «Питер Полз» за грабительскую цену в восемьдесят центов.

Неторопливо шагая по коридору назад к своей келье, он вдруг услышал стук пишущей машинки. Это мог быть только один человек — утонченный интеллектуал Мори. Его дверь была открыта, давая всем возможность увидеть художника за работой. Проходя мимо этой двери, Барни сделал вид, что погружен в свои мысли.

Но увернуться не удалось.

— Ливингстон!

— А, это ты, Мори! Я иду спать. Сегодняшний день меня просто добил.

— Эмоциональное истощение?

— Полное!

— Шок?

— Пожалуй.

— И одновременно потрясение от первой встречи с мертвым телом?

— Ну, если честно, я предпочитаю встречаться с живыми телами.

— Вот это здорово! Это действительно здорово. Мори быстро склонился к машинке, и Барни предпринял попытку бегства.

— Ливингстон, неужели ты так и уйдешь?

— А что такое, Мор?

— Ты должен взглянуть, что такое на самом деле первый день на медицинском факультете.

— Ты это серьезно? А где, по-твоему, я весь день был?

— Перестань, ты должен прочитать, как живо я схватил всю эту «бурю и натиск».

Он протянул Барни пачку желтых листков. У того сейчас было одно желание — поспать, но в голосе Мори он уловил нотку страха.

— Ладно, — капитулировал Барни, плюхаясь на смятую кровать. — Давай взгляну, как искусство преображает жизнь — Он отложил в сторону свои калорийные сладости.

— Ого, здорово! — обрадовался Мори и немедленно стал разворачивать батончик «Хершиз». Потом, повернувшись к Барни, спросил с полным ртом: — Ты ведь не против, правда, Ливингстон? Я так увлекся, что забыл поужинать.

Барни стал читать. Мори удалось передать настроение, страх, трепет, ужас при виде того, как человеческое тело рассекают надвое, обнажая все его сокровенные тайны. Повествование не было лишено и доли юмора, особенно эпизод, рассказывающий о том, как один студент упал в обморок, а преисполненный сострадания автор бросился приводить его в чувство. Однако в результате не слишком тонкой авторской переработки материала человеком, пристально наблюдающим за объяснениями и действиями профессора Лубара, оказался сам Мори, а слабонервным студентом, упавшим в обморок, был не кто иной, как Барни!

Мори нагнулся к нему и с загадочной улыбкой спросил:

— Ну как, нравится?

Барни почувствовал неловкость. Зачем он все переврал?

— В твоем рассказе, Мори… не очень подробно описана полость грудной клетки…

— Господи боже ты мой; это же художественное произведение! Для массового читателя!

— Я знаю. Но у массового читателя создастся впечатление, что ты туда даже не заглядывал.

— Я заглядывал! — с безумным блеском в глазах возмутился Мори.

— А почему тогда ты вообще не описываешь сердце? Даже писатель, далекий от медицины, не преминул бы посмаковать эту тему!

— Ливингстон, ты, оказывается, жуткий зануда!

— Послушай, Истман, ответь честно: после твоего… недомогания ты возвращался к столу?

— На что ты намекаешь? — смущенно сказал Мори.

— Я хочу знать, ты был в анатомичке после того, как пришел в себя?

Глаза у Мори так округлились, что он стал похож на испуганную сову.

— Ты не понимаешь, Ливингстон. Они же все смеялись! Даже ты смеялся вместе с остальными.

— С какими «остальными»?

— Ты сам слышал. Вся группа надо мной потешалась.

Барни охватила еще большая тревога. Он придвинулся к Мори и мягко спросил:

— Ты не хочешь поговорить о том, что тебя беспокоит?

— Пошел ты, Ливингстон, ты мне не психоаналитик!

— А у тебя есть психоаналитик, Мори?

— Не твое дело! Выметайся отсюда и не приставай ко мне!

Он обхватил голову руками и зарыдал.

Барни было совершенно ясно, что Мори как раз хочет, чтобы он остался. Но он также понимал, что Мори нужна профессиональная помощь, и как можно скорее.

— Я уйду, если ты этого хочешь, — тихо сказал он. — Но мне кажется, тебе бы следовало позвать врача.

— Я не могу. — Мори нервно хохотнул. — Мой отец не верит в психоаналитиков.